Читать книгу "Моссад. Тайная война  - Леонид Млечин"

— Но, в конечном счете, все уладилось?

— Да, он прошел денацификацию и получил право работать. В Кельне не захотел остаться, перебрался сюда.

Гебхард налил себе еще коньяку.

Заскрипели ступеньки лестницы, ведущей наверх. Черил проснулась и присоединилась к мужчинам.

— Мы разбудили вас, — с сожалением сказал Гебхард.

Пока Мариссель излагал ей события прошедшей ночи, Эдер приготовил завтрак.

— А что это за приют Ахенхоф? — спросила Черил.

— Он существовал здесь с начала века. Для детей, родившихся психически неполноценными. В основном это были сироты или те, кого родители не могли или не хотели воспитывать.

— И что стало с приютом?

— Нацисты уничтожили. В рамках программы эвтаназии.

— А-а, — протянул Гебхард. — Дурацкая идея. И всех детей?..

— Удалось спрятать лишь нескольких, кого согласились взять крестьяне из округи.

— Так этот ваш Ганс — мститель за убитых детей, так, что ли? — пробормотал Гебхард. — Но при чем здесь Берфельде? Разве он работал в приюте?

— Нет, Берфельде в приюте не было, — ответил Эдер. — И я до войны никогда не слышал его имени.

— Фантастическая история, — пробормотал Гебхард. — Пойду-ка я домой, а то окончательно сойду с ума. А вдруг этот ваш Ганс ополчился на всех врачей? Впору и мне просить защиты у полиции.

Эдер проводил его и вернулся.

— Господин Эдер, простите меня за болтливость, — произнес Мариссель. — Это я рассказал о вашем «видении»…

Эдер отмахнулся:

— Вам не о чем сожалеть. Какие тут секреты в такой ситуации.

— То, что вы рассказали о детском приюте, это и в самом деле так ужасно? — запинаясь, задала вопрос Черил. — Нацисты убили всех детей? Просто потому, что они больные?

Эдер кутался в теплую куртку, ему явно нездоровилось.

— Приютом занималась зондеркоманда СС. У нее был приказ — уничтожить всех, чье существование вредит нравственному и физическому здоровью нации, как тогда говорили. А люди вокруг… Немецкий народ был равнодушен к судьбе детей-калек.

— Я работал тогда в кельнском епископате, — продолжал Эдер. — Я ушел из школы, потому что не мог преподавать то, что требовали нацисты. Проповеди нашего епископа, человека мужественного и честного, произвели на меня впечатление. Я подумал: вот человек, рядом с которым я должен быть в такое время. Он, не скрываясь, говорил о своей оппозиции режиму.

В начале сорокового года эсэсовцы потребовали выдать им тридцать детей-калек. Они подогнали к приюту серый автобус с занавешенными окнами. Эти автобусы, использовавшиеся зондеркомандами, принадлежали нацистской организации «Бесплатная перевозка больных». Директор не отдал детей, и епископ его поддержал. Эсэсовцы уехали. И мы успокоились, решив, что дети спасены.

Разумеется, мы недооценили силу и настойчивость партийного аппарата. По распоряжению партийной канцелярии в приют прислали анкету. Каждый воспитанник должен был пройти планово-экономическую регистрацию. В анкете были два главных вопроса: диагнозы больных и их расовая принадлежность. Директор приюта скрывал у себя нескольких еврейских детей, и нацисты узнали об этом: ведь в приюте работали не одни праведники.

Наибольшей опасности подвергались самые беспомощные и неработоспособные обитатели приюта. Тогда директор собрал всех нас, кому он доверял, и попросил написать новые истории болезни. Мы сидели всю ночь, и к утру больничные карты были исправлены в пользу несчастных детей. На основании новых больничных карт мы ставили в анкетах спасительные пометки: «условно работоспособен», «способен к обучению». Но и эта победа была недолгой.

В конце концов, нацистам просто надоело с нами возиться. Эсэсовцы явились в приют и вывезли всех, кого сочли недостойными жизни. Воспитательницы рассказывали мне потом, что дети, даже не понимая, что именно их ждет, уезжали с криком и плачем.

Мальчики постарше срывали со стен портреты Гитлера и топтали их ногами. Воспитательницы, плача, увязывали им узелки с одеждой и упаковывали игрушки, хотя было ясно, что игры для этих детей закончены навсегда.

Директор приюта уже ничего не мог поделать. Он все-таки хотел остаться на этом месте, чтобы избежать худшего. На его место могли назначить человека, который разом отправил бы весь приют на эвтаназию. Директор жертвовал одними, чтобы спасти других. Он еще на что-то надеялся.

— В те дни я часто приезжал в приют, — вспоминал Эдер. — Епископ хотел знать, что там происходит. По его просьбе я попытался проследить путь детей, увезенных из приюта. Один католический священник помог мне. Он сказал, что дети находятся в бывшей больнице для туберкулезников. Их либо убивают смертельными инъекциями, либо используют для медицинских экспериментов.

Вместе с мужественным священником мы проникли в больницу, куда отвезли наших детей. Трое мальчишек еще были живы. Священник потребовал, чтобы ему разрешили их увидеть. Он носил партийный значок, и старшая сестра не посмела ему отказать.

Нам пришлось ждать три часа. Столько времени понадобилось санитарам, чтобы привести детей в порядок. Нас провели в только что вымытую комнату, дети лежали на чистых простынях. Священник потребовал, чтобы старшая сестра вышла из палаты, и тогда мальчики показали, что с ними сделали. Их худенькие тела были в красных, синих и желтых кровоподтеках. Им делали какие-то болезненные уколы. Им пересаживали кусочки кожи, в том числе от животных.

Когда мы уходили, мы понимали, что детей не оставят в живых. Священник дал им последнее причастие. Они умерли еще до того, как я успел добраться до епископа.

Выслушав меня, епископ спросил: «Что я могу сделать?» Я не знал. Мы не могли противостоять нацистам. Что такое совесть, они не знали, а законы приспособили к своей идеологии. Нацисты могли подчиниться только силе, но сила была в их руках.

Епископ был смелым человеком. Монархист и консерватор по убеждениям, он первоначально приветствовал усиление Германии под руководством Гитлера, но уже очень скоро отказался одобрить политику нацистов.

Епископ написал воскресную проповедь, которую произнес в переполненной церкви. Но лишь немногие из тех, кто слушал епископа, были готовы согласиться с ним: его склад мыслей противоречил настроениям в немецком обществе.

«Если когда-нибудь будет признано, что люди имеют право убивать «непроизводительных» людей, пусть даже для начала речь идет о душевнобольных, тогда будет разрешено убийство всех «ненужных», будь то неизлечимо больной, инвалид труда или войны. Затем станет позволительным убийство всех нас, когда мы станем старыми, ослабеем и тоже превратимся в «ненужных», — говорил епископ, и голос его разносился над паствой. — Горе людям, горе нашему народу, если святая заповедь Божья «Не убий!», которую Господь, Творец наш, провозгласил на горе Сион и с самого начала записал в души людей, постоянно преступается, к тому же совершенно безнаказанно для тех, кто вершит сие зло».